| «Участь моя решена. Я женюсь…
Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – боже мой – она… почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей…» А.С. Пушкин, автографический набросок «Участь моя решена, я женюсь…», пер. с французского, май 1830 г. |
Стоял теплый август 1830 года. Уже помолвленный Александр Пушкин был погружен в хлопоты перед свадьбой с восемнадцатилетней красавицей Натальей Гончаровой. Она была самой хорошенькой из сестер и внешне походила на свою маму в молодости. «Я хорошо знала Наташу Гончарову, но более дружна была она с сестрой моей Дарьей Михайловной… Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в общении помимо ее воли покоряли всех. Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо. Все в ней самой и манера держать себя было проникнуто глубокой порядочностью. Все было comme il faut – без всякой фальши. Сестры были красивы, но изысканного изящества Наташи напрасно было бы искать в них. Пушкина пленили ее необыкновенная красота, и, не менее вероятно, и прелестная манера держать себя, которую он так ценил», – вспоминала ее подруга детства Надежда Еропкина, которая жила недалеко от дома Гончаровых.
31 августа Пушкин выехал из Москвы в отцовское имение Болдино Нижегородской губернии, чтобы вступить во владение соседней деревней Кистенёва, выделенной ему отцом по случаю женитьбы. Перед отъездом у поэта в очередной раз была размолвка с мамой невесты Натальей Ивановной. Ко всему прочему она намеревалась выдавать свою дочь без приданого: денег у обедневших Гончаровых не было. Пушкин в письме к маме невесты объявил, что Наталья Николаевна совершенно свободна, он женится только на ней или не женится никогда. Ответ Наташи, полученный поэтом уже в Болдино в начале сентября, успокоил его и на время примирил с будущей тещей, у которой к тому же была серьезная причина для недовольства будущим зятем. «Московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери – отсели размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения – словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает – а я должен хлопотать о приданном да о свадьбе… Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченевского», – делился Пушкин в письме со своим другом Петром Александровичем Плетнёвым, в будущем профессором словесности и ректором Императорского Санкт-Петербургского университета.
В Болдино поэт приехал 3 сентября, намереваясь за месяц управиться с делами. «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении», – писал Пушкин в заметке «О холере». Его планы нарушила прокатившаяся по России эпидемия этой заразной болезни, докатившаяся до первопрестольной, где в это время жила Наталья Гончарова. «Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял – в Москве… Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!». Установленные на дороге ограничения на передвижение из-за карантина вынудили Александра Сергеевича вернуться.
* * *
Холера вкруг меня кипит;
Отвсюду крики скорбны внемлю….
И близко страшный жнец идет
Ссекая земнородных племя.
Эти строфы в начале декабря 1830 года написал в стихотворении «На холеру» приятель Пушкина, поэт и богатый полтавский помещик, принадлежавший к кругу украинской аристократической фронды Аркадий Гаврилович Родзянко. Поэты встречались в Санкт-Петербурге на заседаниях популярного среди предвестников декабристов литературного общества «Зеленая лампа», где читались вольнолюбивые стихи. Их отношения вскоре стали дружескими. В 1822 году Родзянко уехал в Полтаву в свое имение и продолжил печатать в столичных журналах свои вирши, в том числе сатиру «Два века», в которой осуждал радикализм демагогов («Горячкой заразясь новизма и вольных дум, дать новый ход вещам его стремится ум; кипя равно подрыть и алтари и троны, в Квироги[1] метит он, а там в Наполеоны»), романтическое направление в искусстве и французскую писательницу мадам де Сталь, которая его представляет, а также юного Пушкина:
С ним гений Дамазит, муз пылкое дитя,
Он думает весь мир преобразить шутя,
И все права пока – иль два, иль три ноэля,
Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля.
Во след ему шумит недоученный рой.[2]
Пущенная по рукам сатира вызвала недовольство некоторых литераторов. Посчитал себя задетым и сам Пушкин. Он писал в июне 1823 года из Кишинева популярному романисту и издателю петербургского альманаха «Полярная звезда» (в будущем декабристу) Александру Александровичу Бестужеву-Марлинскому: «Донос на человека сосланного есть последняя степень бешенства и подлости, да и стихи сами по себе недостойны певца сократической любви». Уже через несколько месяцев, будучи переведенным по службе в Одессу, русский поэт делился новостью с братом Львом: «…Будет Родзянка-предатель – жду его с нетерпением». Сатирические стрелы поэтов, направленные друг на друга, не испортили их взаимных отношений, оба печатали стихи в «Сыне Отечества», «Полярной звезде», «Невском альманахе». Пушкин посвящал своему приятелю стихотворения, в том числе «Прости, украинский мудрец». В августе 1824 года по дороге из Одессы в родовое имение Пушкиных Михайловское Псковской губернии Александр Сергеевич заезжал к Аркадию Гавриловичу в его полтавское поместье. Из Михайловского русский поэт вел шутливо-фамильярную переписку в прозе и стихах с Родзянко, в которой проскальзывали следы литературных бесед. В этой переписке порой принимала участие их общая знакомая, приятельница и соседка украинского дворянина по имению Анна Керн, которой Александр следующим летом в соседнем с Михайловским Тригорском, где будет гостить у тети дочь полтавского помещика, в девичестве Полторацкая, сделал поэтический подарок: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».
Родзянко писал Пушкину: «Прощай, люблю тебя и удивляюсь твоему гению», на что первый поэт России ответил в мае 1825 года полусерьезным письмом с виршем:
«Ты обещал о романтизме,
О сем парнасском афеизме,
Потолковать еще со мной,
Полтавских муз поведать тайны,
А пишешь мне об ней одной….
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, ты влюблен, Пирон Украйны!»
Александр Пушкин заканчивает стих строками:
«И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви».
* * *
Смертельная и крайне опасная болезнь пришла в Россию из Азии и объяснялась возвращением русской армии с Востока после войны с персами и турками. Летом 1830 года холера охватила Астрахань и Тифлис. Люди стали разбегаться из зараженной столицы Грузии. Эпидемия распространялась быстро. Вначале считали, что «азиатская» болезнь, ее страшные симптомы, огромная смертность (почти 50 %) происходят от невоздержанности в еде, пьянства, плохой пищи, грязной и холодной воды. С другой стороны, отсутствие надежной диагностики давало повод в каждой конкретной смерти подозревать холеру.
Центральная комиссия по борьбе с холерой была создана 9 сентября. По распоряжению Николая I возглавил борьбу с эпидемией министр внутренних дел Российской империи Арсений Андреевич Закревский, который в числе принятых жестких мер предписал установить на дорогах карантинные заграждения. Тысячи людей, купеческих товарных обозов, дворянских карет, крестьянских телег, запряженных лошадьми, задерживали у карантинных застав. В тех, кто пытался перебраться через кордон, велено было стрелять. «Карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний», – записал Александр Пушкин в дневнике.
Невиданные прежде запреты вызвали недовольство всех сословий, ропот и протест простого люда, породили холерные бунты. В Тамбове пятитысячная толпа захватила губернатора, которого позже освободили жандармы. Для защиты от холеры и в целях ее приостановления было также указано окуривать зараженные дома, дезинфицировать руки раствором хлорной извести или уксуса и иметь их при себе. В первое время простой люд видел в каждом, использовавшем эти средства, отравителя и истолковывал принимаемые меры, будто доктора и начальники отравляют воду и хлеб. Пушкин писал в своем дневнике: «Государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств. Несколько офицеров и лекарей убито бунтовщиками. Их депутаты пришли в Ижору с повинной головою и с распискою одного из офицеров, которого пред смертию принудили бунтовщики письменно показать, будто бы он и лекаря отравливали людей. Государь говорил с депутатами мятежников, послал их назад, приказал во всем слушаться графа Орлова[3], посланного в поселения при первом известии о бунте, и обещал сам к ним приехать».
При известии о том, что холера добралась до Москвы, Николай I выехал туда и своим присутствием поддержал горожан в столь тяжелое для них время. В течение десяти дней, которые государь провел в холерной Москве, им были отданы распоряжения по устройству больниц, снабжении продуктами, помощи неимущим. Николай Павлович также посещал холерные палаты в госпиталях. Мужество царя уменьшило панику и вызвало к нему уважение жителей белокаменного града. Об этом повествует стихотворение Александра Пушкина «Герой», написанное в эти тяжелые дни:
«Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор
Земли слепой…»
В Москве был введен строгий карантин. Город оцепили войска, все въезды и выезды были перекрыты. Все, кто мог, бежали из первопрестольной; остальные, закупив продукты, заперлись в своих квартирах и домах. Закрылись театры, учебные заведения, банки, фабрики, большинство учреждений. Не работали многие магазины. Санитарные службы и жители города жгли листья и все, что давало много дыма. Считалось, что это также спасает от распространения заразы.
По распоряжению военного генерал-губернатора Москвы князя Дмитрия Владимировича Голицына на время карантина издавалась газета «Ведомости о состоянии города Москвы», в которой содержалась информация о числе заболевших, умерших, выздоровевших, давались необходимые советы, пресекались вымыслы и слухи. Газета выходила под редакцией профессора московского университета Михаила Петровича Погодина и распространялась бесплатно. К середине ноября холерой заболели 4500 москвичей, 2340 из них умерли.
Сохранились письма москвича А. Я. Булгакова, описывающие те страшные дни: «Вот слышал я, как делает Закревский: у него есть род дозоров, составленных из медиков, фельдшеров с разными лекарствами, пиявками и проч., объезжают город; приказано везде, где занеможет кто холерою, на крыши выставлять платок белый в виде знамени, а ночью – фонари; где команда видит знаки сии, туда тотчас въезжает, спрашивает больного и тотчас действует к его спасению… Все требуют Иверскую подымать, а в народе молва, что город только тогда избавится от холеры, когда икона Божьей Матери объездит все части города. Мы третий день не можем иметь образ; говорят, что в субботу повезут по Арбату, и тогда выйдем на улицу встречать».
Холера унесла множество человеческих жизней и сделала многих детей сиротами. Для воспитания этих детей был учрежден Александровский институт, который разместился в здании, построенном по повелению мамы государя – Марии Федоровны. В декабре эпидемия в Москве практически прекратилась. Весной 1831 года она вновь возобновилась, но не приняла прошлогодних масштабов. Холера распространилась дальше на запад, охватила Петербург, добралась до Украины и Польши, прошла по Центральной и Западной Европе. Ее жертвами во Франции стали около 200 тысяч человек, в Великобритании – 30 тысяч. В 1832 году французскими колониальными войсками «азиатская» болезнь была занесена в Африку, европейскими эмигрантами – в Австралию и Америку. Власти Нью-Йорка дали распоряжение: приплывающие корабли не должны приближаться к гавани более чем на 300 ярдов, если есть признаки холеры на борту. Однако страшная болезнь проникла в город, от нее погибли около 3500 ньюйоркцев. Холера распространилась по всем континентам.
Продолжение следует
Ирина Яковлева
Фото: Википедия
[1] Кирога (Квирога) Антонио (1784–1841 гг.) – испанский генерал и политический деятель. Участвовал в национальной войне против Наполеона, пытался установить конституционное правление в Испании. Кирога был героем либералов 1810–1820 годов и кумиром декабристов.
[2] Сатира «Два века» была написана Родзянко в 1822 году, под Дамазитом он имел в виду Пушкина. В стихотворении Пушкина «Кинжал» (1821 г.) есть строки, превозносящие немецкого студента Карла Людвига Занда, заколовшего в 1819 году немецкого драматурга Августа Фридриха фон Коцебу за его пророссийскую деятельность. А портрет рабочего Луи-Пьера Лувеля, убийцы герцога Беррийского (1820 г.) – племянника французского короля Людовика XVIII и возможного наследника французского престола – молодой максималист Пушкин демонстративно показывал знакомым в театре с надписью «Урок царям». Одним из таких знакомых в театре был Аркадий Родзянко.
[3] Князь Алексей Федорович Орлов – русский государственный деятель, генерал кавалерии, впоследствии начальник III Отделения и шеф жандармов (в 1845–1856 гг.).
